Точка зрения

...Забурлило да забулькало - и нечто горячее и густое низвергнулось вниз с фырканьем и шипеньем. Лилось, впрочем, недолго - емкость была не дай Бог какая большая. Раз - и заполнилась до краев.
     Сплошным маревом встал туман - вялые водовороты разгоняли клочки бледно-зеленой зелени.
     Некоторое время еще булькало и клокотало, а потом на поверхности возник Безымянный, который попал сюда неизвестно как, да Квохча.
     -Ну? - спросил Безымянный, - и как оно было?
     Квохча подумала с минуту - можно ли доверять Безымянному, да еще такого непрезентабельного вида? Нет, у них в халупе такого бы не приняли - ханурик какой-то сизый, стыд да срам. Взяли бы да и заклевали враз, злыдни самодовольные.
     Может быть, именно воспоминания о злыднях и побудило Квохчу ответить. А может быть - просто потому, что больше разговаривать тут было не с кем.
     -По всякому, - сказал она и попробовала втянуть голову в плечи (не получилось, жаль, у нее сейчас не лучшее состояние), - жизнь она, знаешь, такая...
     -Знаю, - сказал Безымянный, - тяжела... Расскажи, а?
     -На что тебе мой рассказ?
     -Так просто, - сказал Безымянный. Квохча все больше убеждалась, что он был более чем молод - а я тебе свою историю расскажу.
     Он на миг замолк, потому что ему показалось, что там, за густыми сводами тумана, вдруг проявилось какое-то движение. Квохча тоже смотрела вверх. Нет - показалось.
     -Ладно, - сказала она, - расскажу тебе, раз уж мы вместе. Слушай.
     Безымянный улыбнулся. Про себя. Иначе он, увы, не уже не умел.
     -Про злыдней расскажу, - начала Квохча, - про них, проклятых. Как они меня травить пытались. Но сначала...
     Родилась я давно. Да и то говорить, пожила на свете немало, достаточно, чтобы понять, где добро, где зло. В юности была шустрая, излазила весь Мир, от края до края, не раз убегала от Цербера и добиралась до Околутолки. Знаешь, где Околутолка?
     -Не... - сказал Безымянный.
     - Молодой еще, - снисходительно произнесла Квохча, - а я вот как-то раз на нее взобралась... к своему горю.
     Мир был большой. Меньшую его часть занимала Халупа, остальное составляли Плацдарм и Цербер. Цербер был большой, но меньше плацдарма, но зато куда более злобный. Истое исчадие! Сидел тихо, спокойно, но как кто из молодых и неопытных подойдет слишком близко - враз вся медлительность проходила - как прыгнет! И убивал, и жрал. Боялись его. Даже главные злыдни его боялись.
     Но потом про них. В халупе жил народ. На плацдарме он кормился и размножался. Там же и выяснял отношения. А Околутолка, как ей и положено, ограждала мир кругом.
     Матушка моя еще в раннем моем детстве куда-то исчезла. Отца я, как и все, не знала, а потому моей наставницей стала старая карга Одноногая. Лапу ей отхватили на плахе, если не врут. Но ведь наверняка врут - с плахи, как известно, не возвращаются.
     -Не врут, - сказал Безымянный, - у нас такое было...
     -... Не важно. Важно то, что это она мне про Околутолку рассказала. Теперь, понимаю я - что в обход всех правил. Но Одноногая всегда была диссидентских настроений, только это хорошо скрывала. Рассказала мне и про Цербера, пугнула как следует, да не настолько, чтобы я тут же мимо него к околице не отправилась. И вот, значит...
     -А что про Околутолку-то? - спросил Безымянный.
     -Тьфу ты, нечисть любознательная. Имени не нажил, а уже про мир расспрашивает. И откуда ты только такой взялся?
     -Из города. Расскажи про Околутолку.
     -Околутолка, соколик, ограждала мир по периметру. Высоченная, в пять моих ростов и очень твердая. Такая твердая, что ни пробить, не процарапать ее никто не мог, даже Цербер, несмотря на свою силищу, не мог. А был тогда у нас в вождях Краснобай - голосистый, но подлый. Это его правнуком Чинарик был, хотя и тщательно скрывал.
     -А это кто?
     -Ты слушай. Краснобай, вопреки имечку, не мастак говорить был. Все пел. Да и с думалкой у него было туговато. Ну, этот в первый раз, как на Околутолку наткнулся, так сразу попытался ее проломить али подкопать, и у него, естественно, ничего не вышло. Другой бы посторонился, пропустил остальных - пусть попробуют. Но не таков был Краснобай, чтобы кому-то место уступать. Решил он - если Околутолка нерушима, а на плацдарме есть все для безбедной жизни, то и преодолевать ее не стоит. А кто будет пытаться - тот есть злостный враг и нарушитель. И стоит его, поганца, всем скопом в новую жизнь пустить. На тот свет то-бишь.
     С тех пор и повелось. Плацдарм богат. Снеди всякой да водицы навалом - хоть от пуза жри. А что там за околицей, не твое поганое дело.
     Так и жили. Краснобая сменил Мастак, тот еще мастер по женской части, но такой же упертый, Мастак Вороной - черный как телом, так и душой. А закон становился все нерушимее. А как Чинарик пришел, так вовсе стал как железо. Если раньше, до него, кое-кто из молодежи рисковал под вечер на Околутолку сходить, когда зрение-то проценты роняет с каждой минутой, потому как знали - не смотрит никто за ними, то теперь ходить совсем перестали, потому как народ головы свои от земли поднимал да смотрел на вершину Околутолки с удвоенным вниманием - а ну как удастся шалопая какого отловить, да Чинарику в качестве доказательства привезти. Таких ловцов Чинарик-подлюга очень любил и им даровал всяческие привилегии.
     Ходить перестали. И я бы не пошла, кабы не Одноногая. Сама она сходила туда давно, еще когда все под Вороным ходили, и увиденное навсегда запомнила. К тому же...
     Туман над головой расступился. Всего лишь на короткий миг, с каким-то тяжелым усталым вздохом, словно был он, туман, огромным и старым белесым зверем. Огромные листы-лопухи, испещренные толстыми змеящимися прожилками, порхали из неизмеримых высот сюда, вниз. С неприятным чавкающим звуком вонзались они в жижу, частью утопнув, частью оставшись на поверхности как гигантские психоделические кувшинки.
     Квохча переждала тугое волнение жижи и слегка неодобрительно продолжила, неспешно разворачивая в своей памяти события давно прошедшего времени.
     -Долго стращала меня Одноногая, пугала Цербером да Чинариком, да я все равно пошла. С подругой своей, Пегой - она любопытная была, да не из болтливых.
     Вечером, как слегка стемнело и светило наше потихоньку вниз покатилось, вышли мы с Пегой из Халупы, да потихоньку через плацдарм протопали. Нам навстречу народ тянулся - кое-кто глаза уже прикрывал - слепнуть, значит, начал. Ну, мы идем себе, как ни в чем не бывало, мало ли куда собрались. Так, потихоньку в дальний конец плацдарма-то и пробрались. Пещера Цербера была совсем рядом - огромная, хотя и меньше нашей Халупы. Самого чудовища видно не было - сидело в своем логове и не высовывалось.
     Нам следовало спешить. Потому что чем ниже опускалось светило, тем больше был риск, взобравшись на вершину Околутолки, ничего не увидеть. А то и вовсе заснуть и свалиться у его подножия.
     Страшно было до судорог, но мы с Пегой такие были - уж ежели решили что, обязательно доведем до конца.
     Потому, миновав благополучно пещеру с Цербером, пошли мы дальше, а сумерки падали на землю да все уплотнялись, словно наливались черной тягучей ночью, когда так хочется спать, что нет никаких сил.
     И вот она, Околутолка. Стена, высотой аж до самого неба, ну, может - чуть ниже. И гладкая, зацепиться не за что. Взлететь бы, да никогда я этого не умела. Мне Пегая говорит - обманула, мол, тебя Одноногая, как можно по такой гладкой стене взобраться и не упасть?
     Но я знала. Чуть в стороне поднималась вверх по Околутолке крупная, рыжая от времени сетка - ну, прям чистая лестница, поднимайся - не хочу! И поднимались бы, только мозгов у народа всегда было маловато. А Чинарик сотоварищи вовсе заставил его морды в земли уткнуть, вместо того чтобы в небеса глядеть. Небо, оно, конечно не Плацдарм, не прокормит, да ведь пища еще и духовная нужна.
     Но отвлеклась я. По этой-то сетке и полезли мы вверх - сначала я, потом Пегая, хоть и трясло ее от суеверного ужаса. А сетка качается, и наверху что-то так страшно скрипит - вот-вот оторвется! Но обошлось. Взобралась я, а там и подруженька моя подоспела, а там...
     -Ну?! - вскрикнул Безымянный, - неужели страннее, чем здесь?!
     -Здесь?! - Квохча презрительно обвела взглядом колышущийся, источающий миазмы пруд, - что здесь-то такого? Вот там, за Околутолкой...
     За ней, родимой, скрывались неизмеримые дали, сколь далекие столь и прекрасные. А размеры их были столь велики, что зрение мне отказывало и не могло это все воспринять.
     Представь себе, Безымянный, мир-то наш, оказывается, мал и незаметен, а уж красотой-то вовсе не вышел - так, плевок, какой-то на необъятном просторе Неизмеримых далей. Широкие там угодья и небо огромное, и еще видела я там другие Пладцармы, точно такие, как наш, а некоторые даже понеказистей, со стенками покосившимися. А еще там росли такие зеленые штуки - очень-очень большие, не знаю, как они называются. А еще камешки всякие, травка буйная, и каждый Плацдарм со своей Околутолкой. Вот представляешь теперь, каково нам стало, когда мы все это увидели?
     -Нет, - после паузы сказал Безымянный, - не понял ничего.
     -Эээ... - молвила Квохча, - это мой недочет. Объяснила бы я тебе, да нет в нашем языке таких слов, чтобы неизмеримые дали описать.
     Короче - притихли мы на вершине Околутолки, вовсе от увиденного дар речи потеряв. И небось бы и просидели так до самой темноты, если бы Пегая, ошалев совсем, со стены не сверзилась. С самого верху. Упала на Плацдарм, поломала ногу и ушиблась сильно. Лежит, вопит! Голос только внизу прорезался.
     Я как поняла, что своими воплями она счас всех разбудит, - и как могла быстрее вниз. Подняла эту жертву прекрасного, рот заткнула и потащила в Халупу.
     Вовремя, светило уже садиться надумало. А тут и Цербер пробудился и вот, пожалуйста, возле пещеры ошивается. Как нас увидел, глаза его огненные еще пуще загорелись и он к нам рванулся - огромный, мохнатый, из ноздрей пар - истый демон!
     Но демон на цепи. И длины ее, стальной да поблескивающей, чуть-чуть до нас не хватило. Я аж обмерла. А тут еще Пегая стонет, на ногу жалуется. У ней потом эта нога срослась неправильно, и получила моя подруженька на всю жизнь кличку Хромоножка.
     Не достал нас Цербер, скотина кровожадная. И в Халупе никто не заметил, что там долго отсутствовали - народ уже засыпал, поди весь. И только Чинарик не спал и зыркнул так злобно да подозрительно.
     Чинарик... Вот уж кто был подлюга. Такой мерзавец, что по сравнению с ним даже Воронок белее снега казался! Фанфарон, задира, хвост трубой, мстительный - в детстве на него наступили, кто - никто не знает, а если знает, то не признается. Поговаривали, что собственный папаша такое учудил - потому, что отпрыск был такой хилый и маленький, что и не разглядеть. Как бы там ни было, чуть не помер наш будущий вождила, перекосило его всего, да так он и вырос - перекошенный. Ни дать не взять бычок раздавленный, чинарик.
     Так его и дразнили в детстве, пока он не вырос и власть не забрал. И я дразнила - глупая была, молодая. Потом мне это аукнулось.
     Прозвище он свое ненавидел, а потому в детстве дрался со всеми, кто его задевал. Злобный был - как что слово поперек скажет, сразу в драку, только юшка летит. И знаешь что, Безымянный? Из той он был породы, что все до единой обиды до самой гробовой доски помнит! Сначала смеялись мы над ним, было дело, а потом повзрослел он, сколотил шайку из таких же отморозков, да во власть потянулся. У него дорога туда прямая была - папаня его в свое время тоже на самом верху был. И вот представь - ходит эта мразь кособокая по Плацдарму да ко всем придирается - что, мол, тут делаешь, а что это ты на небо уставилась, ежели на Плацдарме есть все для жизни безбедной? При живом-то вожде! Тошнило всех от Чинарика - что уж говорить. Только одна отдушина была - на Околутолке...
     Что уж там... В то время царствовал над всеми Рыжий - так себе вождь, но не злой. Старый был только. Вот и стал в последнее время на него Чинарик косо поглядывать. Как же - старпер уже, а все править хочет. Дай дорогу молодым!
     Не доглядела я, а может быть - и сделать уже ничего нельзя было - у Чинарика было уже много подручных, которые ему пятки лизали да в глаза заглядывали - короче, в один прекрасный день Цербер получил пищу. Обнаружили это не скоро, потому что демоническая скотина держала останки у себя в пещере. А как вынесла на свет... только по цвету можно было Рыжика и опознать.
     Чинарик сказал, что это несчастный случай, и разразился по сему поводу часовым спичем, в котором призвал сограждан Околутолку и Цербера за тридевять земель обходить. Как же, как же... Мне, помню, тогда подумалось, что не одна я привычку имела вечерами к Околутолке бегать...
     В общем, воцарился Чинарик. Ну, дальше ты знаешь, запретил он все, что можно, да и что нельзя - не то, что Околутолка, даже за взгляд на небо могли загрести и в Халупе бока намять. Или к Церберу - это если вина тяжелая.
     Чинарик никого не любил, но меня ненавидел особенно сильно - за то, что в детстве дразнила, за то, что вольнодумствовала сейчас. Напрямую, он, конечно доказать это не мог - осторожничала я, но всячески пытался спровоцировать.
     "А что это, мол, ты, Квохча, со всеми в тот конец Плацдарма не пошла?" - спрашивает. "Зачем же?" - спрашиваю, - "Ежели здесь пищи навалом?" "Это так, да только тот конец ближе к Халупе, а этот - к Околутолке. Рядом она - нет, нет, да и попадется на глаза, а, Квохча, мысли дурные навеет?"
     Ничего я ему тогда не ответила - пошла ближе к Халупе. А он сзади идет, стервец, ухмыляется - мол, ничего, родная, придет твой час на званый обед к Церберу, в качестве главного блюда. Какой же гад все-таки. Не было у него слаще мечты, чем меня извести. Одноногая-то раньше померла, не застала. А вот я у него была как бельмо на глазу.
     Тяжело было, что уж тут сказать. Никакой радости, никакого просвета, только одна единственная вещица на всем белом свете и грела меня - Околутолка, она родная, да весь необъятный мир за ней.
     -Смотри! - крикнул Безымянный с испугом. Квохча тоже глянула.
     Сквозь густой туман, что сизой мутью заменял им небо, опускалось что-то огромное. Серо-стальная его округлая поверхность казалась вызывающе чуждой этому миру серо-желтых оттенков. Что бы это ни было, оно было огромным и опускалось с надлежащей размерам величавой неспешностью. Закругленный его край метил в мутную, хлюпающую жижу.
     -Поберегись! - крикнула Квохча, но в этот момент блестящее нечто погрузилась во влагу, сразу уйдя на глубину, и только длинный плоский хвост (или шея?) все волочился за ним.
     С шумным вздохом породив пологую волну, предмет вынырнул на поверхность, аккурат между Квохчей и Безымянным, отбросив их в разные стороны, а затем принялся по-акульи кружить по водоему, поднимая со дня кучи нещадно пахнущей липкой субстанции. Безымянный верещал от испуга. Квохча помалкивала - где бы они ни были, надо принимать правила и обычаи этого места спокойно, с достоинством.
     Через, казалось, бесконечный промежуток времени жуткое это кружение прекратилось, и стальная туша с шумом вынырнула из жижи, в едином прыжке уйдя за облака. Жижа шумно волновалась, плескала, исторгала гадко пахнущий пар.
     -Эй? - вопросила Квохча, - ты жив, парниша?
     -Живой... - донеслось до нее, и сквозь клубы пара проступил Безымянный, - хотя думал... конец мне.
     -Нет, Безымянный, я когда сюда попадала, думала тоже - конец. Ан нет, обошлось.
     Безымянный промолчал. Квохча, вздохнула - перед глазами стоял Чинарик, в тот самый, последний страшный день.
     -Бегала, в общем, я к Околутолке. - сказала она негромко, - И нельзя было, понимала, что нельзя, а все равно бегала. Эх, парень, не дай тебе бог испытать такое, когда вся жизнь из черноты состоит, и нет ей ни проблеска, ни просвета. Да даже и тогда все бы ничего, если у тебя нет мечты - тайной или не очень, пусть даже очень маленькой и незаметной! Главное, если есть такая, то ты уже никогда не смиришься, не уткнешь нос в помои, как остальные, а все будет тебя тянуть куда-то, не давать погрязнуть в серости и тупости.
     Вот и я так. За мной была установлена слежка, днем Чинариковы лизоблюды ни шагу не давали сделать в сторону Околутолки. И лишь вечерами, когда плацдарм пустел, выбиралась я из халупы. До того доходило, что почти по темноте пробиралась - полуслепая, вот-вот засну - подойду к стене, вскарабкаюсь на нее, дышу воздухом внешним, а глаза слипаются, да все закрыться пытаются.
     А все равно хорошо, Безымянный. Сейчас даже вспомню те вечера - и на душе теплее становится.
     Цербер пару раз нападал, но я уворачивалась, притерпелась уже к чудовищу. Как никак на цепи он, далеко уйти не может. Правда, заметила я одну неприятность - цепочка его толстенная, к Околутолке притороченная, вроде как отошла слегка от стены. И уже не на четырех мощных винтах держится, а лишь на двух, да и те ржавые такие, истончились все. Но это к слову.
     Не Цербер меня тогда пугал, а Чинарик. Докапывался, докапывался гад, ну и в конце-концов добился своего. Как-то ранним утром, когда народец только на плацдарм выползать начал, пристал он к нашей одной - Белой, она и вправду во всем народце одна такая светленькая была. У меня на глазах пристал, специально, значит, да не с обычными делами, с каковыми мужики пристают, а расспросами стал ее донимать своим гнусными - нет, правда, не было у него большей радости, чем кого-нить из сограждан к Церберу на обед отправить.
     -"А откуда у тебя, Белая, на ножке листок зеленый вчера был?" - медово так спрашивает, ласково.
     Та обмерла. Чует, пахнет жареным, а в чем подвох - не поймет. Ну листок, ну странный, ну и что?
     -"А то", - говорит Чинарик, - "что листок этот - сережка березовая, а таковых на нашем плацдарме отродясь не водилось! А значит, ты его снаружи принесла! Из-за Околутолки! "
     У Белой вовсе язык онемел и ноги отнялись от ужаса. Ей бы в глаза подлецу глянуть, да спросить - а ты мол, милок, откуда знаешь, как таковой листок называется? Не сам ли на Околутолке был? А листок тот - на то и листок, чтобы по воздуху с ветром лететь. Вот и перелетел через Околутолку к нам на плацдарм. Но промолчала Белая - внешность у нее была, а вот с умом было плоховато. Так и молчала, таращилась на него. А Чинарик на нее вовсе не глядит, ко мне обернулся, зенки свои злобные щурит - смотри мол, Квохча, весь мой народ, захочу - каждого к Церберу отправлю! Смотри, смотри, вольнодумка, как Белую сейчас схватят да наказанию подвергнут. А ежели попытаешься вмешаться - так вслед за ней отправишься!
     Это он мне мстил так - за меня зацепиться не мог, так близких хватал.
     В тот же день Белую отправили к Церберу. Орала, бедная, плакала, как ее перед пещерой кинули, да подальше отошли. Вылез Цербер, вперед рванулся. Да и схавал ее вмиг. Да еще за нами рванулся, так что цепь натянулась, и заскрипело что-то у нее в основании. Привык скотина, обнаглел.
     Тошно мне было, муторно. Не поверишь, Безымянный, хотелось вслед за Белой в пасть к Церберу кинуться. Ничего поделать нельзя, ничего. Чинарик для народа - царь и деспот, и ни слова против него.
     Вместо Цербера я пошла к Околутолке. Не в первый раз, но как оказалось, в последний. План Чинарика был непростой, и казнь Белой была лишь его началом. Хотел он вывести меня из равновесия, чтобы я осторожность потеряла, и добился бы он своего.
     Как свечерело, не помня себя, помчалась я к стене, и не поглядела даже, что светило-то уже далеко за халупой, и на небе колкие блестки зажигаются, одна за другой. Что уж тут говорить, не всегда и не за всем можно уследить.
     Сколько времени просидела я на вершине Околутолки, глазенками слепнущими во сумерки глядючи? Не помню, да и не хочу знать. Долго, наверное, но на все наплевать было, и на жизнь будущую, и на все на свете. Хотелось лишь чувствовать, как овевает тебя вольный ветер, коему нет ни преград, ни препон и который может, аки птица, за час сотню наших плацдармов миновать и ни устать, ни утомиться.
     Когда я спускалась, уже полностью стемнело, и потому у самого подножия стены сморил меня самый страшный враг нашего невеликого народца - ночной сон. Замечталась я, просидела до темноты.
     А когда глаза открыла, было уже утро, и вся наша ватага собралась подле стены во главе с Чинариком, который своего торжества не скрывал. Ничего даже не сказал, качнул головой, прихвостней своих подзывая, да только глаза у него горели поистине демоническим огнем, ну чистый Цербер!
     Вот так вот, оттащили меня в халупу, да в сенях заперли - там обычно всех сажали, кто Чинарику в немилость попал. Двери прикрыли, охрану поставили - все. Говорят, судить тебя, Квохча, будут по всей строгости закона, а как посудят, так сразу к Церберу командируют, потому как поймана ты на месте преступления и вина твоя доказана.
     Квохча замолчала. Жижа шумно вздохнула, качнулась. Туман над головой вроде редел, пропускал неясные очертания каких-то циклопических предметов. Безымянный тоже помалкивал, глядя в их новое небо.
     -"Где же мы все-таки?" - подумала Квохча, а потом, чтобы забить надвигающийся страх, снова принялась рассказывать:
     -День я просидела в Сенях. Кормить меня не кормили, и никуда не допускали. Первые полдня страдала, а потом смирилась. К Церберу, так к Церберу, лучше у него в пасти сгинуть, чем под Чинариком продолжать жить.
     А на утро - слышу шорох за загородкой. И голос знакомый как позовет "Квохча! ". Я глянула - а это Хромоногая, подружка давняя, жизнью своей рискуя, не бросила меня. "Ты, говорит, под загородкой рой с одной стороны, а я с другой помогу. Так и выберешься! " У меня слова благодарности в горле застряли, слезы душили, есть, есть все-таки в нашем гнусном крохотном мирке настоящие друзья! Те, что не бросят тебя, стоит лишь беде случиться! Помнила, может, Хромоногая, как я ее от Околутолки на себе тащила.
     Стали мы копать, из сил выбиваясь. Я с одной стороны, она с другой, и, в конце концов, прокопали мы ход, достаточный, чтобы я могла втиснуться. Пролезла, обдирая бока, обнялись мы с Хромоногой, да и побежала я. Ясно было, что оставаться в Халупе нельзя, а значит - пути было лишь два - за Околутолку или на тот свет.
     Я выбрала первое. На беду мою, незамеченной пересечь наш плацдарм нельзя. Маленький он слишком. Все на виду. Вот и закричал какой-то юнец голосистый - "гляньте, Квохча бежит"! Шею бы ему скрутила, птенцу желторотому!!!
     Что тут сталось! Чинарик всю рать свою поднял, да добровольцев еще куча присоединилась. Чуть ли не половина народца за мною гналась, сами себя подбадривая. Как же, понял Чинарик, вождила наш бешеный, куда я бегу! Ежели переберусь за Околутолку - все, считай - ушла. Тогда и авторитет его упадет неминуемо, а тут и до бунта недалеко.
     И так галдела вся эта свора, за мною галопируя, что слышно, наверное, на всех ближайших плацдармах было! И Цербер услышал, естественно.
     Подбегаю я к Околутолки, а он тут как тут. Выполз из своего логова целиком, напружинился, шерсть дыбом стоит, глаза как два светила пылают. А уж зубищи то! Не одного из наших эти кусалки попробовали. Злобный он, рычит, с клыков пена падает.
     А мне к Околутолке надо. Что поделать, мимо бегу, знаю, что цепи до меня не хватит. А Чинарик с кодлой своей уже совсем рядом, орут, словно ополоумели вконец.
     Только Цербер вдруг вперед рванулся, цепуру в струну натянул, аж зазвенела она, и увидела я, как винты потихоньку из стены выходят. Ох, страшно стало! Подалась я назад, с Чинариком столкнулась. Он меня сначала схватил, а как допер ситуацию, так сразу выпустил. И толпа замолкла, смотрелками вытаращенными на чудовище глядя.
     Тянул-тянул Цербер, а потом вдруг хрустнуло крепление, да из стены и вылетело. А вместе с ним и Цербер прямо на нас кинулся. Побежали все, но что толку... Последнее что помню, как Чинарик рядом со мной бежит, и как дите малолетнее от страха лепечет. А потом дохнуло жаром в затылок и все...
     -Что все? - спросил Безымянный, - а дальше то что?
     -Не помню, я, паря, - сказала Квохча, - как есть не помню! Скребусь, скребусь в памяти, а пустая она, как плацдарм зимой. Вспоминаю, как Цербер за нами гнался, а дальше, хоть убей, не припоминаю.
     Замолкли. Безымянный смотрел теперь в жижу - переваривал рассказ. А может быть, о чем отвлеченном думал. О своем.
     -Да, - сказал он, - тяжелая судьба у вас, у деревенских.
     -Это каких-таких деревенских? - встрепенулась Квохча, - ну я про себя рассказала, потешала историей. Теперь твоя очередь.
     -Так и быть, расскажу, - согласился Безымянный, - чую, время нас поджимает, но моя история короткая, много времени не займет.
     -Давай, - согласилась Квохча. Ее мягко покачивало в густой, остро пахнущей жиже, а снизу все время лезли мягкие рыхлые тушки, чем-то похожие на полупереваренные грибы. Квохча не обращала внимания - недогрибы тоже были пленниками ситуации. Она это чувствовала.
     -Это у вас в деревне нравы дикие, - произнес Безымянный, - а я городской. У нас все расписано, упорядоченно и по всяким там графикам идет. Жил я в боксе. Это ящик такой - не большой, не маленький, самое оно для житья. Ну их много было - боксов. Все вместе они составляли Город. И жило нас в этом городе великое множество. По четыре души на бокс, кормежка с утра и с вечера - строго по расписанию. И не было, слышишь, Квохча, ни разу, чтобы ее в срок не подали. Это у вас там борьба за существование да собирательство. А у нас порядок - ци-ви-ли-за-ция - во! С утречка включали свет, и до вечеру его нам оставляли, так что от светила никакого мы не зависели. Тепло было, сухо, в боксах убирали регулярно. В общем - хорошо было. Правильно.
     Имен нам не давали - это вам не деревня, зато каждый из нас имел свой порядковый номер. И мы, сидячие, и те из ударниц, что потомство рожали во множестве - хотя те нет-нет, да и получали клички. Но у них среда там была своя, особая.
     -Так, выходит, ты и впрямь Безымянный, - удивилась Квохча.
     -Выходит, так, - согласился собеседник, - сладкая жизнь была! Скучноватая только. Ну да мы не страдали, бывало - вечерком скучкуемся в боксе своем и давай песни орать. А соседи слышат и подхватывают, так, пока все городские горло драть не начинают.
     И трепаться с ними было удобно. Так, конечно с однобоксниками трепаться устанешь, зато можно и с соседями через переборку поболтать. Забавно получалось - народу вроде много, а все друг друга знали. Дружили боксами!
     -Счастливый ты, видать. - заметила Квохча, - неужто так действительно где-то есть? Когда нет ни страхов, не вражды, никто не дерется за кусок снеди, потому как кормят вдоволь? Брешешь ты, Безымянный! Нету такого места!
     -Есть! - ответил тот, - просто не повезло тебе, не там, где надо родилась. Да и не все там гладко было в Городе. Пропадали там горожане. Вот жил тут рядом с тобой, жил, рос, матерел, вместе жрали да песни орали, а потом раз - и нету его. Просто так - засыпал, он был, а с утра уже нет. И с концами, больше никто пропавших этих не видел. Да еще мор этот!
     -Что за мор? Где-то слышала...
     -Мор, - вздохнул Безымянный, - это, Квохча, гадкая штука. Это когда в соседнем боксе вдруг кто-то подхватывает заразу, и она, гадина, распространяется через стенку к тебе, а от тебя к соседям твоим и дальше. А кто ее, лихоманку, подхватит - тот через день другой копыта откидывает.
     -Страсти-то какие!
     -И я ее подхватил.
     -Да ты что?! - всполошилась Квохча, - ты ж сам сказал, что смертельна она. А ты вот, тут.
     -Ну, не знаю, - смутился Безымянный, - мож, повезло мне. Помню, силы меня оставили, что я только лежать да постанывать мог. Помню, как сон накатывал, еще там в боксе. А на утро - хлоп - я здесь! С тобой... - сказал он, и замолчал смущенно.
     Молчала и Квохча. В маленьком ее мозгу крутилась и извивалась, как угорь на сковородке, некая скользкая мыслишка, с каждой секундой все матереющая и укрепляющаяся встающими на место фактами, обретающая вес и объем и форму для своего словесного выражения. И когда мысль эта окончательно выкристаллизовалась, и Квохча собралась выкрикнуть вдруг пришедший на ум ответ Безымянному, туман вдруг окончательно рассеялся и стали видны исполинские очертания того, что было скрыто за ним.
     -Квохча, что это!? - закричал Безымянный в панике, - Квохча, да где же мы очутились?!!
     А сверху уже стремительно пикировал давешний стальной предмет, хищно нацелившись округлым своим острием прямо на Квохчу.
     -Не бойся!! - заорала та Безымянному - теперь все будет по-другому! Слышишь, мы вырвались - я с плацдарма, ты из своего бокса. Так что теперь впереди будет что-то новое, неизведанное! Без рамок и границ!
     Безымянный что-то потрясенно кричал, а предмет поднырнул под Квохчу, а затем мощным рывком поднял с поверхности негостеприимного пруда.
     -Удачи! - слабо донеслось снизу, а Квохча уже взмывала в теряющие туман небеса, навстречу новым впечатлениям, чувствам, радостям и горестям, новому уровню восприятия.
     А потом перед ней разверзся черный туннель, и она с ликующим криком низвергнулась вниз, туда, где, казалось, ждет ее новая, лучшая, или, может быть, хотя бы не хуже прежней, жизнь.

* * *

     Валентин Петрович задумчиво помешал налитый в тарелку густой и наваристый куриный суп. Сухо тикали часы, подвывал на заднем дворе крепко битый пес Мухтар, да тихо плакала Варвара - жена Валентина Петровича.
     -Ну, может, простишь, Мухтарушку? - спросила она сквозь слезы, - семь лет пес верно служил. Еще ведь щеночком брали - во-от таким - и она развела пухлые ладони сантиметров на десять, надеясь разжалобить таким образом жестокосердного мужа.
     Но Валентина Петровича это никоим образом не поколебало. Мухтар провинился, и судьба его должна быть решена в ближайшее время. Наглая псина давно пристрастилась воровать кур, и хотя определенный убыток это приносило, Валентин Петрович смотрел на это сквозь пальцы. Он ведь тоже по-своему любил этого лохматого пса. До поры. До последнего времени, когда это любимое по-своему животное, сорвалось со своей цепи и передушило три четверти имевшихся у Валентина Петровича кур. В том числе и всех до единой несушек-рекордсменок, выдававших в день, заметьте, не два-три, а полновесный десяток яиц.
     По всему выходило, что птицеводческой деятельности Валентина Петровича нанесен непоправимый ущерб.
     Он вздохнул и снова вяло помешал тягучий суп, бездумно рассматривая, как кружатся по поверхности измельченные кусочки зелени, картошки и светлого куриного мяса.
     Одна из кур, пошедших в этот день на бульон, не была даже своей! Купили ее в магазине, потому что своих наблюдался теперь дефицит. Дожили! Что уж тут говорить... Нет, решать надо с Мухтаром, решать.
     -Вот посмотри, Варя, все зависит от точки зрения - мягко сказал Валентин Петрович, подцепляя стальной нержавеющей ложкой куриный кусочек и поднимая его на уровень глаз, дабы было лучше видно, - вот ты считаешь, что Мухтар хороший, оступился просто, - а вот эта курица, что не далее чем вчера щипала травку на нашем заднем дворе, считает иначе. Потому как - не сожри ее этот кабыздох, она бы жила бы себе дальше, яйца несла. А, Варь? Вернешь ты мне ее?
     Варвара ничего не ответила, только поток горячих слез стал гуще и полноводней, так что отдельные крупные капли стали шлепаться на разделочную доску, где хозяйка препарировала следующую убиенную курицу.
     -Так-то - с удовлетворением сказал Валентин Петрович, и, насладившись моментом, пустил кусочек Безымянного вниз по пищеводу в желудок. А затем подцепил еще один, и еще.
     Поморщился - купленная в магазине кура была подозрительно жесткой, не то, что его собственная лучшая несушка, загрызенная извергом Мухтаром в компании с лучшим же петухом хозяина - скособоченным, но боевитым.
     Покончив с трапезой, Валентин Петрович вздохнул и, не обращая внимания на горестные вопли жены, пошел разбираться с Мухтаром. В животе напряженно бурчало, и он подумал, что по пути надо бы заглянуть в их дачный сортир. Валентин Петрович зашел в скворешник и аккуратно прикрыл за собой украшенную сердечком дверь.
     -"Да", - подумал он, пристраиваясь. - "В конце концов - все зависит от точки зрения".

     Неизведанное не замедлило явиться.

.............................

<<< В библиотеку